черновик

"Любезный брат!
Должно быть нам не судьба с тобою свидеться на этом свете. Я даже написать тебе не могу толком, поскольку из нашей Совдепии в ваш Париж нет никокой надежды переслать хотя б весточку. А посему я обречен беседовать с тобою мысленно, не ведая жив ли ты… Я, как изволишь видеть, покуда жив и даже неплохо устроился, особенно в сравнении с тою судьбой, что ждала тех, кто не смог или не пожелал покинуть державу в 20-м. Доколе нынешняя охранка будет пребывать в неведении относительно того, что младший командир Вязиков в прошлом корнет Вяземский, - мне неведомо. Но покуда я жив и свободен настолько, насколько все мы свободны в этой стране. Устроился я, можно сказать, отлично. После Гражданской были тяжкие времена, я мысленно писал тебе о том, и способов к существованию было немного. Я вернулся в армию – в Красную Армию, поскольку мечтал не только выжить, но и сослужить службу Отечеству, хоть бы и при нынешней власти. Мне не верилось, что красноперые так долго засидятся у кормила. Но годы шли, а режим не менялся, лишь укрепляясь, и я даже решил про себя, что это судьба такая. Пали Рим и Византия, пала княжеская Русь святого Владимира, должен был обноиться и наш мир, хотя б мы этого и не желали с тобой. Но все это философия и самооправдане, однако ж человек слаб и склонен надеяться на лучше. Прослужил я много, вопросов не задавал, вперед не лез, внимания не привлекал, а потому остался сознательным, хоть и беспартийным солдатом, а потом и младшим командиром, по старому - офицером. Мне везло, и охранка да комиссары меня вниманием не жаловали, а потому и жив покамест. 
В кампанию 1940 года, несмотря на возраст, я был направлен в действующую армию. Манкировать этим назначением я не стал, хотя бы и мог, поскольку паек, деньги и иное довольствие получал регулярно, а отслужить делом, кроме как во время непродолжительных походов на Восток, не довелось. Знаешь ли, совесть потребовала, да и любопытство: как-то Советы выдюжат войну супротив бывшей Российской территории, каковая развивалась без их влияния. И скажу тебе брат прямо: не приведи господь нам столкнуться с серьезным противником. Минувшая Отечественная война с германцам и ее бездарный проигрыш – целиком на совести Николая и его Генштаба. Ты врядли позабыл тот удивительный бардак, каковой царил тогда в армии. Скажу же тебе, что при Советах беспорядок просто эпический. Вездесущее партийное мировоззрение заменяет начальствующему составу не только здравый смысл, но и чувство реальности. Возбуждать людей словесным мусором, конечно можно, но заменить им патронов, хлеба или выучки – нет. Ежли б довелось тебе взглянуть на то, как велась эта кампания, ты удивился бы несообразности солдатской храбрости, числу войск, коих было привлечено едва ли не поболее, чем на ином фронте Германской, и организации кампании.
Приведу тебе пример. Советы далеко шагнули на пути науки и совершенствования оружия. Не знаю, как там обстоятдела на Западе, но ежли б царский режим использовал хоть толику того рвения и внимания, какое уделяет Советская власть промышленности и мощи армейской, то войны б германцами не было б вовсе, ибо далеко опередили б мы ее настолько, что не решился б Вильгельм напасть при таком неравенстве сил. Но мало выпустить современную технику, ею надо пользоваться уметь..
Однажды к нам на позицию прислали гигантскую танку(1) – куда поболее тех, что ты видывал у англичан. Пять башен, три орудия, 7 пулеметов(2). Целая батарея. Аккурат после артподготовки двинулась та танка на позиции финнов. А пехоте атаку никто не приказал. И разведку не провел местности, что перед позициями нашими и неприятельскими лежала. Оно у товарищей комиссаров завсегда так: кто командует, приказ отдать позабыл или не счел нужным сказать, что в атаку идти надлежит всем, а сами командиры боятся инициативу проявить: а ну, как заместо благодарности, обвинят в предательстве. Вот и прется тая танка одна, как перст, на неприятеля. А пехота позади лежит, переговаривается, ждет приказа. Допреж оттепель была, погоды стояли почти весенние, снег стал рыхлым, что твое болото. Лошадь - и та провалится, а тут танка – тонн на 30 с гаком будет. Увязла. Дергается, дергается – ни в какую. Не иначе там под снегом какая яма была, али траншея выкопана да и оставлена. Экипаж танки башни вертит, по финнам стреляет, а толку нет. Тут финны смекнули, что танка ехать не способна боле, и давай по ней из орудий палить. Цель –то поди загляденье, стреляй себе, как в тире, и в ус не дуй Подбили они танку . Загорелась, экипаж прыгать начал. И беда. Танка горит, вот –вот снаряды рваться начнут, а отползти не могут - финны плотный огонь ведут. Так тех молодцев и постреляли всех.
В другой раз подвели пехоту, дали нам команду вести артподготовку.А снарядов завезли всего по сту штучек на орудие. Спрашиваю: как –так? А говорят, ты разве не слышал, что на прошлом собрании решили? А на прошлое собрание приезжал к нам кокой-то крендель из первопрестольной. Речь толкал. Мы, дескать, по –передовому воевать должны, ибо первая Красная армия, а не буржуи какие. Вы вот, артиллеристы, сколько снарядов без толку жгёте? А это деньги, надо чтоб каждый снаряд в цель. Стал – быть и снарядов надо меньше, а стрелять точнее. Крендель тот видать пушку первый раз в жизни видел, и в артиллерии смыслит, как я в коровах. Вкусна солонинка, как на столе лежит. Но раз такая политика – проголосовали. Вот, значит, выстрелили мы полкомплекта, минут на 15 хватило, а потом - ура! И в штыки. Пехота идет цепями, а по ней все, на что у нас снарядов не было, и лупит. Залегли. А день-то божий, белый. Все как на ладони. Финны на выбор бьют. Хоть лежи, хоть ползи – шрапнель да пулемет найдут. Говорю: разрешите огонь открыть, прикроем пехоту, пусть хотя б назад вернутся, кто цел покуда. Нет, говорят, не было приказа. Тут и крендель: несознательно. Трусы… Это он про тех, кто сей час последние секунды жизни отсчитывает, по его, кренделя, милости. И взыграло тут во мне. Столько лет держался, не лез со своим, а тут не смог. Взял я того кренделя за душу. Сволочь, говорю, предатель. Ты что ж гнида, людей на смерть посылаешь. Враг ты, хуже всех финнов вместе взятых. Дал ему в рыло, и скомандовал открыть огонь по неприятелю. Моя батарея гавкнула, а там и другие подтянулись. Великое дело - пример, и что не ты первый виноват. Выстрелили мы оставшееся. Кой-как задавили часть огневых точек. А пехоте-то команды назад никто не дал. Они и ломанули. Кто живой был. Взяли передовую траншею, сели в нее. Что дальше было, о том мне уж после рассказал сослуживец, поскольку меня самого взяли под арест как провокатора, подрывающего авторитет. Просидел я почти 2 недели, и светил мне лагерь, но за меня заступились бойцы, да к тому ж история та, а может какая другая, дошла до верхов, и приказ свой глупый они отменили. Отпустили меня, но с должности командира батареи сняли, перевели командиром орудия, строго наказав, чтобы впредь не лез и не покушался на авторитет партейных. Вот такие пироги. Наш дивизионный комиссар потом мне говорил, что дескать, он ходатайствовал за меня, как и вся ячейка, но все решил Мехлис, который-то кренделя московского на дух не переносил.
Пока же я валандался по кутузкам и допросам, финны выбили наших из траншеи, и все вернулось на круги своя. Как раз и погоды испортились. Метель была, подморозило крепко. А как пурга прекратилась, стали готовиться к новому штурму. Разведка сделала поиск, наметили направления ударов, подтянули силы, разметили огневые секторы. Наступление началось с атаки аэропланов… на наши, брат Миша, позиции. То ли ошиблись летуны, то ли командовал ими еще какой крендель, но нашу батарею они разбили вовсе. Меня ранило в бедро и правую руку. Полгода потом по госпиталям валандался…
И скажу тебе братец ты мой любезный, что главный враг русского солдата – безалаберность. Нет такой силы, какую не могли б мы преодолеть, если сами себе мешать не будем. Если б не безалаберность наша, русская, то давно б тех финнов мы повоевали. Сил собрали немерено, а распорядится ими – ума не хватает…»