Помочь сайту
Поздравления
Дщери Сиона. Глава пятнадцатая
14 июня 2012 -
Денис Маркелов
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Из дверей белого красивого здания школы вышли молодые, почти юные, люди.
Они посмотрели на стоявший посреди площади памятник. На находящуюся по ту сторону крепость и поспешили к набережной, радуясь майскому дню и желая любоваться местом слияния двух русских рек.
Светловолосая миловидная девушка старалась не отставать от красивого парня. Тот шагал довольно широко, радуясь нежданной свободе – между взрослостью и им оставались лишь экзамены на аттестат зрелости.
Руслан ещё не знал, кем хочет стать. И вообще останется ли он в Нижнем или уедет в Москву. А может попросту будет призван в солдатские ряды.
В феврале в их школе был пушкинский вечер – и они, вместе с голубоглазой мечтательной Лорой, изображали прекрасную княжну Людмилу и верного рыцаря Руслана. Но это кривляние было противно Руслану, как и его непонятное отдающее какой-то азиатчиной имя.
Теперь. Пощипывая струны отцовской гитары он пел старые советские песни. Они запоминались легко тем более, что он лишь намечал мелодию пальцами, отдавая всё на откуп голосу.
Девушки завороженнно смотрели на реку. Всё. Что было сейчас с ними было как-то особенно важно и хотелось быть счастливыми
- А давайте по Большой Покровской пройдём! – выкрикнула Лора. подпрыгивая от счастья. – У меня и фотик с собой.
И они пошли. Они шли и улыбались майскому дню, желая только одного обычного человеческого счастья. А Лора ни на шаг не отставала от Руслана.
Она вообще была лишней в этой компании, и одноклассницы любимого смотрели на неё с подозрением. Но Лоре было плевать на чужую зависть. Она уже была влюблена и готова была пойти ва-банк, пожертвовав даже своей чистотой.
Руслан не торопился дефлорировать её. Этот научный глагол был гораздо приятнее, чем обычное для парней определение первого проникновения в вагину любимой женщины. А Лора уже начинала тяготиться своей чистотой.
Ей казалось, что она похожа на богачку с ног до головы увешанную с мешочками с золотом. Что даже на лице у неё написано что-то вызывающее. Что её тщательно хранимая девственность лишь подводит её к страшной пропасти
Пройдя по нижегородскому Арбату, они наконец добрались до памятника юному Максиму Горькому.
Только что прославившийся автор «Челкаша» смотрел на них с молодым задором.
- Как хорошо, что я живу в этом городе. Ни на что другое я его не променяла бы, лаже на Париж. Как здесь хорошо. Светло, чисто, как хочется просто жить. Просто жить.
Сделав несколько фото на фоне памятника, они начали разбредаться. Руслан взял Лору за руку.
- А пойдём ко мне, - вдруг произнесла она так, как будто нащупывала неизвестную роль.- Пойдём. Мама на работе. Она только в шесть вернётся. А мы пока. Мы пока.
Перед глазами Лоры мелькнула лента из продолговатых запаянных в фольгу чехольчиков. Они чем-то напомнили ей патроны для пулемёта Максим, и она улыбнулась.
- Мать, именно мать могла до этого додуматься. Хотя…
Семья Синявских жила слишком далеко от центра. И теперь им предстояло ехать очень далеко. В непонятную странную неизвестность собственной судьбы
В салоне троллейбуса они сели рядом, последний раз в этот день, взглянув на здание школы. Рогатый двинулся с места и поехал, увозя их из детства во взрослую жизнь.
Лора немного смущалась. И когда они вышли неподалеку от сельхозинститута она сама потянулась к Руслану.
Тот недоумевал. Его сердце стало робко играть тарантеллу. Лора явно на что-то надеялась. Да и он сам был не против, расставить все точки над "I”.
- Ну, что пойдём, пойдём, – торопила его Лора.
Они прошли к дому, где находилась квартира Синявских. Лора поднялась на третий этаж и с любопытством взглянула на Руслана, тот молчал. Девушка покраснела.
Ей вдруг захотелось прямо сейчас задрать подол платья. Стянуть ставшие совершенно лишние трусики и запрыгнуть на него. Как на столб, дабы проверить наличие того сучка, про который намекал Мефистофель.
- Мефистофель – картофель, – мелькнула в её голове игривая рифма. - Ах, это ведь из Лермонтова.
В лифтовой шахте возникло унылое гудение. Лора поспешила открыть сначала дверь перегородки, а затем и ту, что вела в их с матерью и отчимом квартиру.
Там было пусто и чисто, как в музее. Отчим Лоры был известным писателем детективов. Он сочинял их, словно пёк пирожки, заставляя своих героев проходить все муки ада.
Эти зеленоватые книжки читали в поездах дальнего следования, читали в электричках, читали даже в местном метро и трамваях. Лоре было неловко, кода она видела серебряную надпись «Конура для Принцессы» или «Третье путешествие Алисы». Она пару раз помогала Константину Ивановичу перепечатывать рукописи. Но интерес к жизни с перчиком сменился страшным недоверием. А съеденный за ужином омлет едва не совершил своего воскрешения, выскочив из ада её желудка в призрачный рай раковины.
Теперь, осведомленная об отношении мужчины и женщины, она смотрела на Руслана словно на ручного гепарда. Но тот не спешил её атаковать. Напротив казался даже слегка напуганным.
- Неужели я ему совершенно не нравлюсь? Ведь, если бы он меня любил то давно овладел бы. Ведь мужчины всегда хотят видеть голыми тех, кого любят.
Надетая ради вызова школьная форма показалась её тесна. От неё хотелось избавиться. Вновь дерзко зарозоветь, как она привыкла розоветь в ванной с каким-то шкодливым любопытством прислушиваясь к шагам Константина Ивановича.
Тот шагал, словно солдат на посту. Лора понимала, что ему ужасно хочется распахнуть дверь и войти, войти и увидеть её тело. Она даже специально перестала закрывать дверь на щеколду. Но Константин Иванович мог быть смелым только со своими призраками.
Лора вначале не жалела всех этих призраков. Были ли они девушками или мужчинами – автор, словно детсадовец кукол, заставлял их спариваться, ненавидеть, убивать. Заставлял жить особой. Иногда пугающей жизнью.
Лора вдруг почувствовала себя героиней отчимовой повести. Что именно он заставлял её так поступать, приводить сюда Руслана и вообще.
- Ну, отчего он молчит. Ведь он хочет меня. Хочет.
Лора скинула чёрные туфли и в одних белых гольфах прошла в гостиную.
Тут до её комнаты было рукой подать. Но она не спешила вводить Руслана в свой уголок. В квартире слишком многое поменялось – были поклеены новые обои, куплена новая мебель и даже настоящий японский телевизор. Взамен слишком рано поблекшей «Чайки».
В гостиной было скучно и пусто, словно в бездарной картине. Лора никак не могла понять, что она делает не так, но неведомый живописец никак не желал раздевать их донага – превращая скучный соцреализм в пикантный и немного волнующий импрессионизм.
- Первое свидание блин. Не первой же мне снимать всё это?
Она как бы случайно коснулась вспотевшего бедра. Трусики из последних сил стояли на своём посту, а белые гольфы давно уже собирались дезертировать.
- Я не могу, не могу. Пойду на кухню. Приготовлю чай, заодно и разденусь там, догола.
- Руслан, вот тут лежит трагедия Гёте. Тебе может быть понравится. А я пока пойду самовар поставлю.
Лора выпорхнула в прихожую. Прошла в кухню и молча наполнила водой большой расписной под Хохлому электросамовар. Трёхлитровая банка опустела, зато в воде стала загадочно поблёскивать электроспираль.
Пока вода в самоваре закипала, Лора пыталась заставить себя снять опостылевшую одежду. Ей хотелось остаться в одном переднике и гольфах. Иногда её пугали таким видом мальчишки, когда она отказывалась давать им списывать, Но Лора была рада оголить свои ягодицы и спину и в таком виде пройтись от школы до дома, но не в волнующем предутреннем сне, а по-настоящему.
Что–то в её душе стремилось к сладкому падению. Упасть на миг, на час, а затем вновь чувствовать себя свежей и чистой. Из-за этого он решила пойти в драмкружок и старательно приучала себя становиться другой – Машей Троекуровой или Машей из Капитанской дочки, или просто какой-либо иной девушкой, которая смеялась, пела и любила по желанию драматурга.
Если бы это было на сцене, я давно бы разделась. Лежала же я в сорочке изображая Людмилу.
Она вдруг покраснела. Тогда ей казалось. Что все пялят глаза на её лобок. Под бледно-розовой сорочкой не было ничего, и только её лобковая поросль, словно золотистая пыль проглядывала, сквозь полупрозрачную ткань, словно бы сквозь разбавленную водой марганцовку.
Нет, хватит. Неужели я такая трусиха? Сейчас сниму трусы, сейчас.
Она подняла подол и зацепила большими пальцами обеих рук свои узкие по-девичьи наивные трусики, и подняв сначала левую ногу, а затем правую, уронила их на пол, затем, оправив платье и присев на корточки, подняла их, словно старый бинт. Но вновь бросила на пол.
«Теперь он всё поймёт. Он обязательно возьмёт меня. Возьмёт».
Самовар подал голос. Лора выключила его и понесла в гостиную, собираясь поставить на стол сервиз, который мать ставила только в Новый год и в Восьмое марта, желая порадовать её в день рождения.
Руслан молча скользил взглядом по стихотворным строчкам. Ему было непонятно, чьи мысли он впитывает – немецкого поэта Гёте или русского поэта Бориса Пастернака.
Руслан со слов бабушки знал, что пастернак – это огородное растение. Но человек с такой смешной фамилией не мог обладать такой странной притягательной фантазией. «Значит, это Гёте, Гёте.
«Он успел прочитать и про пари Мефистофеля с Богом. И о мучениях Фауста и его желании убить себя в пасхальную ночь. «Ликующие звуки торжества», - обсосал он стихотворную строчку и едва не заплакал.
Лора вошла в тот момент, когда он читал о встречи Фауста и Маргариты.
Лора покраснела. Она не знала, догадывается ли Руслан о её тайне, но ей ужасно хотелось, чтобы он догадался сам. «Не буду же и впрямь я ему намекать на это. Боже мой. Какая же я шлюха!»
Лора стала накрывать на стол. Пока Руслан держал тяжелый самовар, она достала скатерть и деловито покрыла ею журнальный столик. Затем вытащила сервиз и стала расставлять все чашки, совершенно забыв, что их всего двое.
- Так уже было. У Алисы и Шляпника, - подал голос Руслан, ставя самовар в центр стола, словно тяжелую массивную туру на шахматную доску
- У какой Алисы?
- Ну, той, что провалилась в кроличью норку. А потом ещё путешествовала по Стране Чудес.
Лоре было противно вспоминать детство. Налетавший из полуоткрытой форточки холодок заставлял вспоминать о преданных ею трусах, а её промежность была готова стать горячей. Словно подошва маминого утюга
- Слушай, ты свою гитару в тралике не оставил?
- Нет, она там в коридоре, - проговорил отчего-то шепотом Руслан.
- Ты что, дурак? А вдруг сейчас мамка придёт. Или Константин Иванович заявится. Да они с меня живой не слезут.
- Но мы же ничего плохого не делаем.
- Вот именно о времени всё меньше и меньше.
Руслан задумался. Он вдруг вспомнил, как будучи шестиклассником впервые подумал об обнаженном девичьем теле. Но в их элитной праведной школе не могло быть ничего такого. Девочки казались ему милыми куклами – они приходили и рассаживались по местам, словно бы магазинным полкам, старательно делая вид, что им и дела никакого нет до мальчишеских страданий.
Он, конечно же знал, что они могут быть розовыми. Но это знание ничего не давало ему. После уроков он попросту шёл домой и старался не думать о новых, щекочущих мозг мыслях.
Лору он заметил, только будучи девятиклассником. Она была младше его всего на год и с каким-то восторгом смотрела на ладного паренька, который также отмечал аккуратную голубоглазую девочку.
Их отношения нельзя было назвать полноценным романом. Однако Лора старательно вертелась возле кабинета, в котором должен был заниматься класс Руслана. Ему нравилось его имя, и она даже злилась, что её зовут не Людмила.
Она даже однажды решила спросить об этом у матери. Но та отчего-то побледнела и тотчас перевела разговор на другое.
Алевтине Тарасовне было неловко говорить всю правду дочери. То, что вторая её дочь находилась под присмотром отца немного сглаживало тревогу. Степан изредка писал ей тщательно шифрованные письма, а она старалась вспоминать о Людмиле как можно реже.
Теперь тот июньский день таки стоял перед глазами. Тогда она наконец решила перейти свой любовный Рубикон и всю дорогу в троллейбусе влюблено, словно бы школьница смотрела на Степана. Тот же отчего-то был сосредоточен и хмур.
- Ты не любишь меня? – спросила она, когда они направлялись к тоннелю под сортировочной станцией.
Степан молчал. Он понимал, что поступает безрассудно и дерзко. Пользуясь тем, что ему доверены ключи от чужой квартиры. Однако одетая по-летнему Аля, со своими нелепыми, просвечивающими сквозь платье трусами заводила его всё сильнее.
- Что я делаю, я же не женюсь на ней. Я дал слово Исидору Яковлевичу. И я должен жениться на его племяннице Зине.
Образ невесты возник перед его глазами, как тень отца Гамлета. Степан укорил себя за трусость. Он понимал, что не является крепостным Поплавского, но всё равно чувствовал уколы совести, однако нелепые трусы Алевтины манили его сильнее, чем все прелести Зинаиды Васильевны.
Он привык называть свою нареченную по имени и отчеству. Это была просто сделка. Исидор Яковлевич надеялся удалить Зину из своей жизни и, слегка подвыпив, откровенничал.
«Ну надоест она тебе. Ты с ней можешь развестись. Себе нового ебаря она всегда найдёт. А я устал. Понимаешь, устал. Она всем уже поперёк горла встала. Мне. Матери своей. Ты ведь юрист и знаешь, как легко через бабу на цугундер попасть. Ну, выручи. Брат. У тебя нет же других на примете.
- Нет, - соврал Степан.
Он не воспринимал встречи с Алей как что-то серьёзное. Напротив. Ему начинала надоедать её странная влюблённость. Это было похоже скорее на недопустимую связь с сестрой, которая почувствовав взросление тела, стремится отдаться самому близкому для себя человеку.
«И почему именно я должен быть первым. Наверняка, она кого-то боится и пытается получше продать свою невинность.
Но Аля ничего ему толком не рассказывала. Она молчала, как рыба. И даже сейчас торопливо шагала, словно бы опаздывала на свой университетский экзамен.
Степан вдруг был рад встретить в переходе подвыпивших граждан с наивным вопросом: «Закурить не найдётся». Ему лучшему самбисту курса было бы легко справиться с какими-нибудь дохлякам. Зато напуганная Аля сразу же позабыла бы о соитии с ним.
Но так не случилось. Они вышли из этой унылой трубы. Перешли улицу и направились к серому дому сталинской постройки. Там в угловом подъезде гулял прохладный ветер и пахло бездомными кошками.
Степан были слегка выщербленными, по ним было неловко подниматься. И Степан с ужасом слушал, как постукивают каблучки Алиных туфель.
Она словно бы восходила на трон. А он шёл сзади и понимал, что одновременно боится и жаждет этого тела.
Алевтина Тарасовна решила сделать дочке сюрприз. И хотя покупной торт был хуже домашнего – но стряпать сама она просто не могла.
Дочь ужасно напоминала ей её саму в юности – когда-то она была такой же восторженной и ясноглазой. Давно уже в самом начале восьмидесятых годов.
Тогда ей удалось вырваться из глухого угла Краснодарского края. В их станице было скучно как в погребе. А она привыкала жить в обществе своей матери, и только недавно появившегося в их семье человека – её сводного брата Мустафы.
Мустафа выглядел старше своих семнадцати лет. И хотя он был невысок ростом. От одного вида на него у Али начинали мелко дрожать колени, и ей тотчас хотелось уединиться в небольшой, похожей на маяк будочке посреди огорода.
Она знала, что это смешно – но не боялась прослыть сыкухой или засранкой. Оставаться наедине с Мустафой было страшно. Его боялись все девушки в классе. Он легко мог заставить их дрожать в неглиже, зато и просто голых где-нибудь на школьных задворках.
Своего родного отца Алевтина помнила плохо. Он погиб, арестовывая какого-то вооруженного бандита. Но тогда ей было всего четыре года и она ничего не запомнила, кроме надрывного воя труб. Зато дядю Арона она полюбила. Но он был мелковат и походил скорее на закройщика из районного дома быта, чем на настоящего отца.
Мустафа его почти не слушался, а кучерявый хиловатый на вид Арон боялся даже ходить на родительские собрания. Он то догадывался о проделках «сына».
Одноклассницы сына также не воспринимали его всерьёз, а просто стояли перед Мустафой с оголенными пупками и лобками, стояли и содрогались от его неожиданно умелых прикосновений. Он поил их портвейном и давал курить совершенно незнакомые слегка горьковатые сигареты, от которых им ещё подольше хотелось быть голыми.
После того, как в школе отгремел выпускной бал, и её брат обзавёлся аттестатом зрелости Аля испугалась ещё сильнее. Она была ещё школьницей. И ждала того мига, когда по воле станичного военкома Мустафа исчезнет из её жизни на пусть и не такие долгие два года. Но за это время она собиралась вырваться из этого болота и стать независимой.
Братины куклы также разлетелись по городам. Ни одна из них не собиралась сносить его приставания дальше. И теперь он, боясь огласки переключил всё её внимание на неё.
Алевтина мелко дрожала. Она помнила, как глупо выглядела всегда принципиальная староста из братниного класса, когда он запер её в их курятнике и демонстративно вывесил на верёвке, её мокрую форму с белоснежным передником, трусики и лифчик. Староста тупо всхлипывая, ощущая ягодицами колкую солому и грязные куриные яйца сложенные горкой.
Ей отчего-то казалось, что на её промежность может покуситься наглый петух. Но тот бродил по улице вместе с курами, и не спешил возвращаться в свою куриную вотчину. Зато сквозь разбитое окошко ей было видно весеннее небо, а покрывающейся мурашками от стылых стен тело взывало к её комсомольской совести.
Староста хлюпала носом и время от времени делала те незамысловатые движения, что её заставляли забывать о стыде.
Часа через три платье с передником окончательно просохли. Аля с каким-то брезгливым чувством сняла его с верёвки и отнесла несчастной. Мустафа сидел на грязном табурете и курил анашу.
Староста с её милыми кудряшками и вздернутым носиком была похожа на поруганную куклу. Она натянула одежду на пыльное тело и тупо направилась к калитке, даже не посмотрев, где её драгоценный комсомольский значок.
- Ну! Чё, видала? А то распиналась, блин, то про Космодемьянскую, то про Громову. А сама глиста в скафандре.
- А если она родителям пожалуется?
- Она? Да она обоссытся скорее. Теперь будет умнее. И чего они меня так боятся. Может быть я и впрямь Чингисхан.
- Ты дурак… Был бы мой папа жив. Ты бы в колонии сидел. А не девок портил. Жаль только мне Арона Михайловича, а то бы…
- А то бы, что. В ментовку побежала. Да все догадываются об этом. А им самим приятно. У нас в классе только я нормальный пацан. А остальные задохлики какие-то. А ты смотри не выпендревывайся, а то я не посмотрю, что ты моя сестричка… и засажу по самые помидоры.
У брата запинался язык. Алевтина постаралась не показываться ему на глаза до вечера. А вечером она с грустью посмотрела на Арона Михайловича.
Тот с аппетитом ел сваренный матерью картофель. Картофель был старым и от этого было ещё скучнее.
Трусы и лифчик старосты Мустафа держал в отдельном пакете. Там было и другое бельё. Но эти трофеи ему были ценны более всех. Ещё недавно она девчонка клеймила его на классных часах. Мустафа не был комсомольцем и очень гордился этим.
Дочь была похожа на неё не только телом, но и характером. Они с незнакомой ей Людочкой напоминали ей две одинаково наполненные рюмки. Разлучать близнецов было как-то неловко, но она пошла на этот шаг, понимая, что с двумя младенцами ей просто не прожить.
В роддоме нянечки прозвали её – радисткой Кэт. И хотя Алевтина была блондинкой. И скорее походила на ту нелепую эсессовку, но сравнение с положительным персонажем грело её душу. Как свечка на праздничном торте.
Она помнила, как решила стать женщиной. Она специально консультировалась у старшекурсниц. Те что-то рассказывали о менструациях и опасных и безопасных днях. Алевтина умно кивала и пыталась запомнить всю эту премудрость, словно бы ответ на экзамеционный билет.
Эти девчонки явно ей завидовали. Они были уверены, что у милой улыбчивой первокурсницы скоро свадьба.
В квартире отбывшей в круиз бухгалтерши речпорта была чисто и тихо. Только негромко постукивали ходики, и подавали голоса формирующиеся на горке поезда. Лора прошла на кухню и села на потертую от времени оттоманку. Всё походило на съёмки в любительском кинофильме. В их студенческом клубе была подобная студия, и Але приходилось видеть, как красивые девочки и мальчики подражают героям фильмов шестидесятых, играют на гитарах и робко целуются.
Теперь подобную мизансцену приходилось играть и ей.
Степан словно бы играл роль её жениха, он или забыл текст, или ждал указания невидимого ей режиссёра.
Она решила сделать первый шаг.
- Что-то сегодня слишком жарко. Я сниму платье. Ладно.
Степану показалось, что это не он, а гайдаевский Шурик смотрит на раздевающуюся Алю. Та деловито повесила платье на спинку дивана и стала смотреть то на газовую плиту. То на ползущую по стене неведомо откуда взявшуюся муху.
- Знаешь, я проголодалась, – тупо, словно заученную реплику произнесла она.
Степан дёрнул ручку округлого холодильника, но тот уставился своим неосвещенным нутром.
- Тут шаром покати. Ладно, я сейчас сбегаю в магазин. У меня рубля три с последней стипухи остались.
- А как ты?
- Да не беспокойся, что, думаешь, у меня друзей нет. Ты вот, что можешь искупаться пока.
Она хорошо запомнила этот идиотский совмещенный санузел. Запомнила ванну с шершавым сидением из редких досок, которые так и норовили нарисовать на её заду дорожную зебру. Запомнила и душ, который напомнил ей голову Змия с одной из гравюр о грехопадении Евы.
Она выключила его и стала мысленно вести диалог, с этим дырчатым чудовищем. Душ молчал, но она и не нуждалась в его репликах. Напротив, хотела всё объяснить, может быть даже самой себе.
- А что, если он брезгует мной. Может, считает меня грязной. Но за что? Неужели я и впрямь такая грязная?
Она вспомнила, как вместе с девчонками ходила в ближайшую баню как терялась в не привычном ей женском многолюдьи, как наконец пугалась своего требующего чего-то непонятного тела.
Она уже не вспоминала своего сводного брата. Хотя с некоторым страхом поглядывала на бритоголовых солдат. В каждом низкорослом парне, ей мерещился ненавистный Мустафа.
Он мнил себя то Наполеоном, то Чингисханом, и мечтал только об одном – чужом женском теле с трясущими, как студень грудями и пошло вздрагивающим задом.
В помывочной она смотрела на голых женщин с некоторым любопытством. Она, и только она видела их таким. Сейчас они могли не думать о своём внешнем виде, для знакомых они никогда не будут такими, словно бы так и неодетые куклы на игрушечной фабрике.
Сидя в ванной. Она услышала. Как зашоркал в дверях ключ. Она замерла от испуга, но затем послышались шаги Степана. Она бы узнала их из тысячи. Степан прошёл на кухню, и стал что-то вынимать из малинового цвета авоськи, её он брал с собой.
«Пора!» - решила Алевтина.
Она решила играть ва-банк. Выключила колонку, и вылезла из ванны, затем осторожно скинув крючок, просочилась из двери в коридор.
Степан был одет а она – нага. Нага, как Ева уже отведавшая запретного плода. Но ей совершенно не хотелось скрывать своё тело напротив, её бесили рубашка и брюки Степана.
И она стала не спеша, словно в детской игре, стала придвигаться к Степану, держа наготове свои влажные пахнущие гвоздичным мылом ладони.
Степан словно бы ждал её любовного натиска, Он догадывался, что Аля готова к чему-то большему, чем опостылевшие им обоим поцелуи. Она как будто всё время прощались. И эти прощание были не вечными. Она снова бежала на улицу Горького, а он ожидал её у ярко-красного, похожего на здание гимназии дома.
Аля вела его к памятнику великому демократу. Здесь, в присутствие неживого, но такого сурового Николая Гавриловича она ощущала себя начинающей народоволкой. Мимо спешили автомобили, а тенистые аллеи Липок приглашали под свою сень.
Их свидания не прекращались и зимой. Она была рада научиться кататься на коньках. Степан бережно поддерживал её, а она чувствовала к нему что-то вроде сестринской любви.
Теперь эта робкая любовь уступала место другой. Она чувствовала, как её чистое тело стремится к другому, такому же непонятному, но ужасно притягательному телу. Степан не был похож на Мустафу. Было трудно поверить, чтобы он кого-нибудь унижал, и из его рта почти не пахло табаком.
- Угадай, кто? – пропела она и ощутила своим вздрагивающим от нетерпения лобком ягодицы Степана. Ей вдруг захотелось бесконечно тереться этим взволнованным местом о его шершавые брюки.
Степан молчал. Тогда она прислонила грудь к его напряженной спине.
- Аля, ты? – пробормотала Степан, чувствуя запах мокрых волос, и понимая, что его спутница может быть только голой.
- А кто же… - удивилась Аля.
Она не спрашивала, она утверждала, предвкушая что-то новое в своей жизни. Это было похоже, на страшный. Но долгожданный экзамен. И она вдруг тихо и серьёзно потребовала: «Зажмурься!»
Степан зажмурился. А она. Словно бы магазинный манекен стала раздевать его. Сначала едва ощутимые пуговицы на рубашке. За тем более крупные на брюках.
Степану было щекотно, он едва сдерживался, что-то странное было в её движениях, словно бы в этом теле поселилась душа его матери. Матери, которую он почти не навещал за эти пять лет.
Брюки уже сковывали его лодыжки, как кандалы. Теперь пришла очередь глупых сатиновых трусов. Они уже натянулись, образовывая подобие конуса. И этот знак был самым верным индикатором его полной готовности.
Степан покраснел. Он стеснялся удовлетворять себя сам, но и боялся спасительных, странно притягательных снов. Он не узнавал себя в этом надуманном мире, это не мог быть он, кто-то другой совершал всё. То, что чувствовал его пенис, выбрасывая из себя краткую белую струю.
Он боялся показаться Але прыщавым потным девственником. В школе уже было так, когда его попыталась соблазнить подвыпившая доярка. Степан помнил её молочно- белые груди, помнил аппетитный похожий на плюшку зад.
Всё случилось в этой тесной, похожей на декорацию кухне. Он взял Алю. Она не видела его лица. Степану было неловко, он боялся спугнуть её настроение. Да и спасительного чехольчика не оказалось под рукой.
«Вот, дурак, надо было зайти в аптеку!»
После они ещё долго сидели в запретной комнате. Он бессовестно взгромоздился в покрытое белым чехлом кресло. А голая Аля с полоумно-счастливой улыбкой наводила повсюду лоск.
Темнело. И он стал с тревогой смотреть на стоящий на полке бобинный магнитофон.
- Может, у Ариадны Витальевны есть хорошие записи, - не подумав, предположила Аля.
Ей было страшно ощущать себя домушницей. Степан был похож на нашкодившего школьника. Но она всё равно была благодарна ему.
- Уже поздно. Да и в общаге меня никто не ждёт!
- Ты куда на лето поедешь? – спросил он.
- Никуда. Я здесь останусь. Буду ходить на пляж, пить квас из бочек.
- Но у тебя же есть мать, там в станице.
- Я туда не поеду. А ты, ведь ты скоро уезжаешь.
- Меня оставляют в институте на кафедре. У Исидора Поплавского. Ты бы знала, какой это знаток финансового права.
- И ты станешь учёным.
- Да, возможно.
- А я? Я тебе нравлюсь, Ну, хоть капельку. Или ты считаешь меня глупой девчонкой. Я раньше никогда так долго не была без одежды, разве, что в бане. Но там ведь были одни женщины. Ты понимаешь. Ты хочешь послушать, как бьётся моё сердце?
- Сердце – зачем?
Тот единственный выстрел был слишком метким. Она сама не понимала, почему он кончил именно в неё. Аля была уверенна, что всё встанет на свои места, как-нибудь рассосётся. Но, увы.
Она помнила еще одну их встречу. Тогда он был не один, а с невысоким человеком с кожаным портфелем в руках. Степан казалось, был загримирован под Молчалина. Он слишком сладко улыбался, и по-коровьи преданно смотрел на своего шефа.
- Степан Акимович потрудитесь объяснить, чего хочет от вас эта красивая девушка? – обратился к нему человек с портфелем.
- Видите. Исидор Яковлевич, эта девушка. Ну у меня была мимолётная связь с этой девушкой. Но, поймите, она сама этого хотела. Она почти соблазнила меня. Не знаю зачем. Вы же не думаете. Что я пытался изнасиловать её.
- Я не думаю. Ты, милый, на это не способен. Вот почему, я и выбрал тебя для моей Зинаиды. Да и она вряд ли захочет делить с тобой ложе. А вот эта барышня. Она кажется, в положении. Ведь так?
- Да так, - тупо согласилась Алевтина. – Доктор сказал, что уже поздно, что-то менять.
- И не надо. Милочка. Не надо. Что за глупости. Рожайте на здоровье. Степан будет помогать вам. Ведь в этом ребёнке есть и его частичка. И это прекрасно, прекрасно. Лучше и не придумаешь. И если мне не изменяет память, то у вас будут прелестные близнецы- девочки. Нет, нет, я не волшебник, и не сумасшедший. Просто мой папа был очень хорошим гинекологом. Фамилия Поплавских известна в этом городе, он был учеником…
И тут Поплавский произнёс известную Але по детским книжкам фамилию.
- Вам надо беречься. Вы можете пожить пока у меня на даче. А осенью, мы что-то придумаем. Разумеется, никакого общежития. Нет, нет. Вы хотите проработок по комсомольской линии. Нет-нет. Эти люди таки не научились ничего создавать. Они всё ждут, когда наступит их спасительное – потом. А оно не наступит никогда – верьте гражданину Поплавскому.
Аля была уверенна, что поступает правильно. Всё лето она провела за городом, не понимая однако, чего теперь ждать от некогда обожествляемого ею Степана. Он предал изредка, и выглядел нашкодившим псом.
- Аля, всё будет нормально. Если у тебя родится двойня, то я возьму одну из дочерей. А если, Исидор Яковлевич ошибается, я просто буду посылать тебе деньги до востребования. Нет, нет. О нашей женитьбе не может быть и речи. Я только что ступил на первую ступень карьерной лестницы, я, я – обычный деревенский парень. Я, кто никогда не думал, что будет специализироваться в вопросах финансового права.
Она родила. Родила в самый нелепый день. Ей было страшно, за окном начиналась календарная весна, а она лежала на столе и выталкивала из себя своих дочерей. Страх прошёл. Она теперь знала, куда поддаться. У Арона в Горьком жила старая одинокая тётка. И она согласилась приютить на время Алю с ребёнком.
Степан был похож на покупателя пупса в игрушечном магазине. Он был один. Словно бы его дочь была ворованной куклой.
- Вот и прекрасно! Вот всё и устроилось. Вы не пожалеете об этом. А Степан вас больше не будет тревожить. Он женится на моей племяннице. Девушка умная, но у неё проблемы по женской части, беременность смерти подобна. Но девочка обладает неукротимым сексуальным аппетитом. Загадка природы – бесплодное существо стремится преодолеть свой недуг, - стрекотал сорокой противный Поплавский.
С того времени прошло ровно шестнадцать лет. Алевтина Тарасовна не вспоминала ни о Степане. Ни о своей второй дочери. Ей всё казалось глупым сном, который лишь от того вспоминается некстати, что его просто ленишься забыть.
Однако теперь что-то ей подсказывало, что надо спешить домой.
Она пошла по дорожке к подъезду, досадуя, что окна квартиры выходят на другую сторону.
Чай был уже выпит. Лора молча наблюдала на слишком близко придвинувшемся к ней Русланом. Он был похож на удава. И ей очень хотелось попасть ему в желудок.
- Ну, что же ты? Поцелуй меня.
Рука Руслана скользнула к её бедру. Он вдруг почувствовал себя пьяным – безвоздушность тишины заставляла его искать новых движений.
- Ну-ну – смелее…
Он стал задирать Лорин подол. Лора вдруг заметила, как испуганно, словно сигнальная кнопка заалела родинка на её правом бедре. Она понимала, что Руслан вот-вот догадается о её тайне. И старательно дразнила его, своей подростковой наивностью.
Ей конечно, не хотелось доводить дело до соития. Было забавно лишь слегка намекнуть о своём желании повзрослеть по-настоящему. Так, как она взрослела лишь в редких снах.
- Ты, что без трусов? – невнятно промычал Руслан.
- Да, - счастливо задохнулась она ощущая на своих ягодицах его неожиданно влажную ладонь.
Тишина, что царила за дверью, настораживала. Обычно в квартире был слышен работающий телевизор. Или музыкальный центр. Но сейчас. Сейчас… там была одна тишина.
«А может быть они пошли гулять. Поехали в «Швейцарию». Я сама дала дочери целых триста тысяч на её забавы
Тысячи были недавно деноминированы. Но Алевтина еще не привыкла называть их просто рублями.
Вместо этого. Она торопливо отперла дверь ведущую в их общий с соседями уголок, а затем и в квартиру. Ту, которую она делила с Константином Ивановичем.
Уставший задень взгляд тупо скользил по предметам. Она молча разулась и прошла на кухню, собираясь посмотреть в каком состоянии торт. Однако в обстановке что-то изменилось. Что-то исчезло.
- Самовар. У нас украли самовар. Но ведь была заперта. Неужели Константин Иванович унёс его? Зачем? И что ещё. Моя дочь пьёт чай. Но чтобы выпить чашку чая совсем не обязательно греть такую уйму воды. Значит, она не одна. А с друзьями. С друзьями? Но почему так тихо. Почему?
Она вдруг поняла, что совсем не помнит подруг дочери. Их визиты были столь редкими, что она просто не запоминала лиц этих девочек. Они напоминали ей красоток из массовки. Модно одетые и совершенно незапоминающиеся.
Однако, зачем ей самовар? А, она хочет его нарисовать. Она рисует. Константин Иванович отмечал её успехи в рисовании. Я не зря посвятила её художественному воспитанию так много времени. Я…
Лора чувствовала. Что попалась. Она лежала полуголая с торчащими в разные стороны грудями и молила лишь об одном, чтобы мать ушла в булочную.
Руслан едва не насадил её на свой вздыбленный от долгого поста орган. Он вдруг перестал походить на прежнего Руслана, и это очень испугало Лору.
- Нет, нет… Я больше не хочу этого. Это гадко. Ведь мать слишком долго врала мне про аиста и капусту. Я, я верила. А теперь, теперь.
Руслан попытался натянуть спущенные трусы и уже порядком измятые брюки. Его трехцветная лента было помята и валялась на полу.
«Что же мы наделали. И как я могла? Как могла?
- Лезь под диван урод, – шепнула она растерянному ухажёрку.
От тряпки, поднятой с пола подозрительно стойко пахло дочерью. Алевтина вертела этот предмет одежды и с ужасом понимала, что это - трусы её Лоры.
Она лишь вчера гладила их, готовясь к последнему звонку. Дочь не могла пойти туда в нестиранном белье. Она была дорогой, очень любимой игрушкой. Игрушкой, которая ещё связывала её с жизнью
Константин Иванович так и не сумел побудить в ней женщины. Видимо, зажжённый Степаном огонь давно уже потух под пеплом скептицизма и недоверия ко всему роду мужскому.
Константин Иванович молча печатал свои повести, приносил в дом деньги и был вроде бы хорошим и предсказуемым человеком. Даже его очки и усы не слишком волновали Алевтину Тарасовну.
Она теперь с какой-то грустью смотрела на торт. Ей стало жаль денег, а больше всего себя, так долго верящей в непорочность собственной дочери…
- Нет, Лора не может так сразу, она хорошая девочка. И кто мог бы такое позволить. Этот красивый парнишка. Кажется. Руслан или Рахмет. Нет, точно Руслан. Она еще тогда говорила, что они будут изображать пушкинских героев. Какая же я дура… Боже мой…
Пробегая по прихожей она уже знала всё. Туфли, мужские туфли попались ей на глаза. Они походили на отравленных дихлофосом гигантских прусаков.
Дочь была неожиданно покрасневшей и взъерошенной. Её застёжка на платье была слегка скособочена. А в глазах мелькал ужас.
- Где Руслан?
- Мама, с чего ты взяла. Что я…
Губы Лоры дрожали.
- Дочка, Я всё знаю. Ты сняла трусы. Он трогал тебя там? Вы еблись?..
Хамское просторечье само спрыгнуло с языка подобно сказочному земноводному.
- Дочка. Ты всерьёз любишь этого мальчика. Где он, кстати?
Руслан вжался в прохладный линолеум. От трения о пол, его пенис вновь начал оживать. Он рос и от этого роста он, Руслан, испытывал приятную боль. Он едва не застонал от восторга.
Лора молча дулась на мать. Она не могла простить позорного изгнания Руслана. Тот был похож на застигнутого во время разрядки онаниста. Беловатая струйка всё еще была заметна на его бедре. Она вытекала, словно бы разбавленная сгущенка из банки.
А мать Лоры как-то странно смотрела на то, как этот парень застёгивает штаны.
Вдалеке пророкотал гром.
«Я пойду. Сегодня вечером дождь обещали…» пробормотал он, пряча от Лоры покрасневшее от стыда лицо.
- Идите, молодой человек. Гитару вот не забудьте.
Руслан был похож на пойманного на месте преступления менестреля. Он молча взял гитару и поплёлся на выход. Его рука, сжимавшая гриф, казалось, боролась с каким-то странным искусом. И Лора понимала, что это за искус. Она и сама ненавидела свою мать.
Они промолчали до полуночи Лора старалась не смотреть ни на мать, ни на Константина Ивановича. Что-то сломалось в ней, словно в затейливой заводной кукле.
- На лето ты уедешь из Нижнего. Тебе лучше быть подальше от этого мальчика. Сегодня ты избежала худшего. Но береженного Бог бережет.
Лора закусила губу и расплакалась, как первоклассница…
Рейтинг: +2
558 просмотров
Комментарии (3)
